Полусон

1. Полифония

Все диалоги правдивы

— Хорошо, что зал прощаний открыли. Хоть не надо самим теперь с этим возиться.

Первый зал прощаний в административном центре района открыли в доме, где раньше была церковь. Старый деревянный сдвинули сайдинговой пристройкой. Голубизну небесных песен вытеснило бежевое ощущение рассыпающейся через пальцы земли. Напротив зала — бывшая баня и несостоявшийся бар. В селе не самое популярное место. Дальше лишь пара домов и лыжная база у небольшого куска леса с рекой. Потом поворот на Ленина. В центр. К «Пятёрочке».

Через балконную дверь входили люди, привлекая внимание щелчком ручки, и взгляды поднимались на них по диагонали. Проходили сапоги, валенки, ботинки, отряхивался снег. Все пожимали друг другу руки, передавая с этим смысл древней игры в ладушки. Без символизма на сибирскую деревню не взглянешь.

— Всё на благо людей. — Незнакомые бабушки, в платках по правилам и двух кофтах по градусам придавали своим шепоткам интонации благодарности и гордости за своё место.

— А батюшка придёт?

— Это не тот, которого пьяным из канавы вытаскивали? — Голос с усатой усмешкой и хрипотцой на глухих согласных, покрытых дымом сигарет. А в былые времена и папирос за школой.

— Да нет, этот просто болеет часто. Попросил машину ему подогнать ко времени. Минут через 10 уже поехать надо. — Голос женский построже, как ребёнку говорящий.

— А туалет где здесь?

— Ну на улице. — Что-то среднее между «иного варианта нет» и «а где ж ему ещё быть?»

Февраль.

В комнате были люди, мертвые и святой дух. Все знали друг друга давно или недавно, но каждый грустил, что по-настоящему узнать времени никогда не достаточно. Заходили взрослые, вспоминали школьные времена. Говорили о ценах на продукты. Заходили бабушки, говорили о болезнях и что недавно прочитали в «Аргументах и фактах» про «Альцгеймера и денемзию, батюшки, как страшно». Кто-то не смог приехать: от морозов машина не завелась, на автобусе из города три часа, а билеты лишь на семь вечера. По другой дороге, дальше в Тайгу на двести километров: извините, дом топить надо. Примите наши соболезнования.

— А папка-то с мамкой теперь в Москве же живут? Вот вырвались, молодцы! — так радостно, что даже непонятно, в этом ли мире происходит разговор.

Мне только что представили этого человека — одноклассник моих родителей. Или наш родственник. Или всё вместе: не велика проблема, все вышли из одной деревни (на летних каникулах когда-то мне нравился мальчик, как оказалось — троюродный брат). Так или иначе, эти усы и говор запомнить было несложно. Как у всех. Хотя по виду он казался старше моих родителей, глаза не уступали жизнью.

— А сама-то ты теперь заграницей, да? — В улыбке искренность.

— Нет, в Петербурге.

— Да для меня всё, что за Уралом — уже заграница, хе-хе. Хорошо живёшь?

И в этом хе-хе до безумия простая, спрессованная до сочетания двух букв непринуждённость. И эта шапка-боярка в руках, готовая взлететь на голову после приветственного поклона и отправиться по важным делам. И упор на звуках о — та русская пустота в простом очертании губного вздоха.

— Да нынче ничего, хлеб каждые несколько дней возят. — Незнакомый женский голос, который все равно узнаешь, он вшит в многовековую пластинку подсознания. На летних каникулах в деревне я часто слышала такие: они рассуждали о новых печеньях в совхозе и вот бы сотовую связь провели (спойлер: конечно же, до сих пор такого там нет).

— А сколько домов у вас осталось?

— Да семей 14, много нас, — отвечает женщина в веселом созвучии с прыжком на кочке, что слова вылетают так просто.

— Да как же? — а тут уже можно узнать городские нотки старушки из — как любит повторять моя бабуля — «благоустроенной квартиры».

— Соседский дом на дрова недавно разобрали, живём. Хорошо, что снег лежит, можно доехать. Вот недели через две в город собираемся. Надо успеть до конца марта, скотину еще посмотреть, а то потом кроме как на уазике до лета и не выберемся.

Всё это взывало к национальному беспамятству.

— Только я вот не понимаю, это же ездить постоянно туда-сюда, работа-дом, когда жить, если всё в дороге? — об этом меня спросил чужой дедушка, которого только сегодня привезли из города, где был перевалочный пункт, потому что такую сложную операцию делали в городе ещё побольше, в другой области. — Хотя я вот на пенсии какой год сижу, уж и не знаю, что по телевизору смотреть зимой. В огороде-то не покопаешься.

Дихотомия. Он почесал руку под клетчатой рубашкой, вытянул ногу в трениках и окунул печенье в чай.

Когда мы читали в университете Распутина, нам говорили, что русская деревня умерла. Но разве так просто повернуть табличку «закрыто» на деревенскую душу как на заколоченное сельпо?

Поэтому спасибо, что открыли зал прощаний и кооператив «Пятёрочка». Жизнь впереди.

2. Бабушка

Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей.

Псалтирь, псалом 138, стих 13

Бабушка соткала мне бессмертие. Самая прочная нить её души легла в основу. Наступил тот день, когда утром просыпаешься от звонка, через полчаса покупаешь билеты на единственный вечерний самолет, просишь на работе не беспокоить, следующим утром едешь попуткой родственников в деревню, а потом еще два дня ждешь, когда же передадут тело, так как морг по выходным не работает.

Бабушка жила в деревне за четыреста километров от города. Возможно, километры не точные, но я до сих пор люблю рассказывать, какими сложными путями мы добирались. Обычно хранишь эти мысли в кармане, потому что нельзя мгновенно поделиться этим с городскими друзьями: в деревне до сих пор нет связи. Дальше тайга. У бабушки был первый дом у дороги. Она гнала самогон и копила на переезд. К ней приходили с каждой улицы. Однажды моя младшая сестра даже встречала у ворот какого-то мужчину и спросила: вы к бабушке? А почему вы один? У вас нет мамы?

Навещали мы её не часто. Эпистолярные связи не были налажены, а созванивались в основном на Дни Рождения:

— …Поэтому ещё раз с Днём Рождения тебя. Самое главное — это здоровье!

— Ой, ну спасибо большое. Опять наговорила хорошего.

И то, когда она уже переехала в другую деревню, где ловила мобильная связь. Где она коротала дни в новом доме, в котором после её смерти по-чёрному взорвались батареи, потому что печь никто не топил. Прямо на новые обои, которые мама поклеила ей летом. Прямо у красного угла.

Мы долго не знали друг друга. Когда мне было 12, я любила плести фенечки, сидела на кухне, пока остальные трудились в огороде. Помню, что плела большой флаг Великобритании. Тогда это было модно.

— И нравится тебе путать эти ниточки?

— Да…

— Ой, не понимаю я этого. Правда нравится? Это же так скучно, сидишь чего-то там ковыряешься.

Солнце светило, мамина спина выглядывала из грядок.

— Мне нравится.

Я подождала, пока бабушка выйдет, отлепила скотч с нитками, спрятала в рюкзаке и села читать.

— Ты что? Обиделась, что ли?

— Да нет. Просто решила почитать.

— Ой, да я же… это самое… не со зла. Это для меня тут всё так странно. Не привыкла я к такому, не понимаю вашей моды. Я же и сама ничего такого не делаю. Ты не обижайся только…

После восемнадцати я стала сидеть и говорить с ней одна. Мне хотелось больше узнать, почему она оказалась в такой глуши и в чём был её частный смысл жизни. А она хвалила меня, что я путешествую по городам и странам, много учусь и работаю. Так и надо жить. Я отвечала: тоже приезжай как-нибудь. Тем более мама теперь в Москве живёт, скатаешься. Она посмеивалась. В последнее лето мама отдала ей мою кружку с парящими чайками, которую я привезла из Петербурга. Она там так и стояла, когда я вошла в холодный дом.

Когда-то давно мы были в гостях на шашлыках, и резко оштормилась погода. Был поздний летний вечер, гремел гром. Бабушка взяла свой велосипед и поехала: нужно закрыть грядки — догоните. А мы с мамой бежали через чужие огороды, пока капал дождь.

До сих пор я чувствую себя так, будто бегу по огороду, пока бабушка уезжает под грозовой горизонт. Мне остаётся лишь думать ей в спину.

3. Фурацилиновый рассвет —

это первое, что было дано в сознании
Божественным промыслом в иллюминаторе нового дня.
Это первое, что я увидела, пока не осознала,
что теперь забывать о Тебе мне совсем
грешно, не дозволено, не положено,
заведомо обречено и в целом для рифмы никак нельзя.
Пока километры пресекались самолетом, машиной, ногами,
я вспоминала, что не могу сейчас описать.
Думала, как расскажу
про ночное бдение у гроба,
так как это принятая годами традиция. Да и
неправильно это как-то два дня не видеться
и сразу проститься.

Я думала, что увижу в изрезах лица раскрытые тайны,
закричу, осознавая истину, от отчаяния.
Стану как новый Гоголь. Изображу
незаметные бреши
последнего дня.

Как докажу, что жизнь твоя имела смысл
в простом касании
во время наблюдения за коробкой
желтопузых цыплят на кухне
в лето две тысячи девять
в первом доме деревни
в дальней комнате
бабушкиного двора.

Время прошло,
но все, что я могу сказать:

Прости меня, что продолжаю жить,

Так до конца и не поняв тебя.